Нэй
Душа психушки
Сообщения : 6281
Активность : 1264
Дата регистрации : 2011-04-04
Возраст : 25
Откуда : Из Высокого.
 | |  Чёрная река | |
До чёртиков, до чёртиков, до ноющих чёртиков хочется поделиться с кем-то тем напряжением и той болью, которые выплеснулись в строчки данного рассказа под впечатлением песни Donaukinder (Rammstein). Одна из самых горестных песен, которые я слышала. И пускай это альтернативное продолжение книг автора... пускай! Но я дольше не выдержу. Не судите строго. Schwarze Fahnen auf der Stadt,
Alle Ratten fett und satt,
Die Brunnen giftig aller Ort,
Und die Menschen zogen fort.
Rammstein
В эту весну Снусмумрик задержался в пути дольше, чем обычно, и теперь шёл домой хоть и с лёгким чувством стыда, но всё же в приподнятом настроении. Недели, месяцы бродяжничества, дальний утробный вой волчьей стаи, подпирающие небо кроны деревьев, стынущие по зябким утрам пальцы и нос – и после всего этого крыша над головой, чай в кружке с отколотым краем, семья, где тебя любят и с нетерпением ждут. Штаны изорваны, пояса в помине нет – да разве это значение имеет… Ну как тут не радоваться?
Вот и насвистывал бездомный философ, и шёл легко, иногда прыгая, как маленький, на одной ноге и поправляя лямки сползавшего рюкзака, ещё более обтрёпанного, чем в то утро, когда он в очередной раз воровато ускользнул, не сказав никому «прощай». Летний ветер трепал изодранные лохмотья, ерошил волосы, подхватывал и уносил в небо зазевавшихся бабочек. Засыпающее солнце приятно пригревало спину и икры.
Он решил передохнуть. Сел под деревом, снял порядком надоевшие ботинки, уже начинавшие разваливаться, с наслаждением вытянул ноги и стал считать тонкие, как перья лебедя, облака. Облака были лиловыми от алого заходящего солнца. Снусмумрик повернул голову к закату, сощурился и отстранённо подумал, что никогда прежде не видел такого истово-красного неба. Пожалуй, оно было похоже то ли на пролившийся на праздничную голубую скатерть клюквенный сироп, то ли на размазанную по холодно-лазурному льду кровь. Странно…
За шиворот коротко хлестнуло дождём, а по листьям над головой застучали дробинки-капли. Сетуя на изменчивую погоду, Снусмумрик поспешил нахлобучить шляпу по самый кончик носа, встал и направился к утёсам, на ходу закидывая на плечи рюкзак.
– Пройду-ка лучше по ущелью, – решил он вслух. – И от дождя спрячусь, и путь срежу. Глядишь, к утру буду дома. Вот они обрадуются-то!
***
В ущелье было сухо. Ветер не задувал сюда, так что Снусмумрик сразу снял куртку-дождевик, свернул её и сунул в рюкзак. Редкие-редкие капли срывались сверху, но больше никаких признаков дождя не наблюдалось.
Вскоре совсем стемнело, и бродяга зажёг старенькую походную лампу. Слабый свет плясал на острых, выпирающих рифтах и образовывал страшные и причудливые тени. Если бы кто-то посмотрел сверху, ему бы показалось, что внизу медленно идёт светлячок.
Снусмумрик тихонько напевал. Зажал в зубах трубку, зажёг, вдохнул горьковато-терпкий на вкус табачный дым. Выдохнул.
Неожиданно послышалось хлопанье крыльев, тонкий птичий крик – и в слабом свете Снусмумрик увидел круглые совиные глаза и растопыренные лапы. Когти на пальцах походили на крючья, которые обычно ставят на крупную рыбу, Снусмумрик отшатнулся, едва удержав равновесие и выронив трубку. Но сова не желала успокаиваться; во второй раз она уже не промахнулась, вцепилась ему в ворот и била крыльями по лицу, стремясь добраться до глаз.
Когда ты напуган, то обычно используешь первые подвернувшиеся методы самообороны, посему бродяга отчаянно закричал и, насколько это было возможно при согнутой у лица руке, треснул свихнувшуюся птицу лампой. Затлели перья, горько запахло жжёным пухом, сова крикнула и, отцепясь, шурхнула вверх, к звёздам, видневшимся над горами.
Снусмумрик, тяжело дыша, попытался ощупью оценить собственный урон, но ничего серьёзного, кроме вроде бы разорвавшейся рубашки и царапин на запястье, не обнаружил. Шляпа слетела куда-то в сторону, и Снусмумрик, не желая терять свою верную рваную спутницу жизни, сел, помотал головой, чтобы встряхнуть перемешавшиеся мысли, и зажёг лампу снова – при падении она погасла.
«С чего же она так кинулась?» – задумался Снусмумрик, высматривая шляпу и поднимая лампу выше. При поисках он, шаря ладонью по песку, нащупал пальцами погасшую трубку и сунул в карман: курить сейчас не к спеху, можно и до дома дотерпеть, а то опять кто-нибудь учует да налетит со всего маху.
Шляпа, лежавшая в тени камня, оказалась целёхонька, а вот с прочими потерями вышел досадный казус: птица настолько сильно вцепилась в рубашку, что, как печально констатировал Снусмумрик, умудрилась разорвать обветшалую ткань от ворота едва ли не до локтя.
Не желая попусту тратить свет и так уже порядком попорченной лампы и драгоценные ночные минуты, он стряхнул со штанов песок и пошёл дальше, притушив свет и ориентируясь ощупью. Если поспешить, будет ещё и время передремать.
***
Долина, вопреки всегдашним ожиданиям – и как оно всегда бывало, – не встретила его, когда он выходил из ущелья, оканчивавшегося за приземистым отрогом, ни копошением просыпающейся жизни, ни полусонными перекликами птиц в кронах невысоких деревцев. Напротив, всё было удручающе-тихо, словно на морском берегу в затишье – но и на морской песок ведь волнами набегает надоедливо-ласковая зелёная вода, смывая следы и оставляя взамен пучки оборванных водорослей.
– Рановато я пришёл, что ли? – пробормотал Снусмумрик, ласково гладя шершавую кору какого-то дерева, словно старого друга при встрече. – Да нет, вроде бы уже восемь часов есть. Непонятно…
И вдруг, неожиданно для себя, он вскрикнул и отшатнулся.
Листья на дереве, около которого он стоял, были не зелёные, но чёрные, съёжившиеся. Будто огнём лесного пожара обволокло.
– Что же это? – помотал Снусмумрик головой, влепил сам себе крепкий щелбан. Но дерево так и стояло, как и стояло: засыхающее, согнувшееся и словно бесконечно жалующееся на свою горькую долю.
С минуту Снусмумрик впивался в него взглядом, кусая губы. Перебежал к другому дереву, провёл по коре – и снова отшатнулся. Подлесок был сух, и только теперь путешественник увидел, отчего трава так странно шуршала: поникла, посерела.
– Что тут творится-то! – не то крикнул в пространство, не то вопросил готовый расплакаться Снусмумрик, но больше ничего не произнёс. Лишь подхватил рюкзак да опрометью кинулся к сердцу долины, к реке и к пригорку.
А деревья стояли на отшибе и шелестели ему вслед мёртвыми листьями.
***
Выбежав к реке, Снусмумрик понял, что дальше бежать уже при всём своём желании не может. И не потому, что ноги устали – нет, они, закалённые в дальних переходах, даже не ныли, просто к горлу подступил какой-то тугой ком и ни за что не желал разглаживаться, мешал дышать полной грудью. Поэтому дальше он брёл кое-как, еле переставляя ноги и глядя вперёд себя, и рваные ботинки загребали грязный песок, слепо и хрустко наступали на выметенные слабым течением хрупкие рыбьи и птичьи скелеты.
– Не успел… – бормотал, как заклятие, Снусмумрик. – Не успел… Не успел…
Тут определённо что-то произошло, понимал он. Но что? Пожар? Не похоже. Война? Тоже нет. Этого он объяснить себе не мог. Да и боялся, что правда окажется слишком уж страшной, пострашнее, чем последствия войны или кометы, которую он видел давным-давно, но не растерял воспоминаний до сих не очень прекрасных пор: мёртвое, обнажившее дно море, облетевший листьями лес, стылый песок…
И ни одного шевеления, ни одного дуновения. Словно время тоже умерло, как умерла хрустко шелестящая трава, как умерли деревья. И молчало умершее время, и слабые течения у берегов безучастно теребили рыбьи кости.
***
Стоявший над рекой до боли знакомый и уже ставший родным дом, всегда источавший из распахнутых по утрам зелёных ставень гостеприимство и радостное возбуждение от жажды начать новый день, был заколочен и пуст. Снусмумрику он напомнил виденный на юге расколотый дуб, всегда такой надёжный, дружелюбный, готовый укрыть под своими ветвями путника, а после удара молнии – тихо доживающий свой немалый век. Мост, связывавший два берега речушки неподалёку, выцвел и стал совершенно серым.
– Эй, есть тут кто? – крикнул Снусмумрик – отчасти для того, чтоб из горла ушёл ком, отчасти просто для того, чтобы отогнать жутковатую тишину.
Как и следовало ожидать, не отозвался никто. Даже эхо не проявило воодушевления, лишь пару раз неохотно крякнуло «кто» и замолчало.
Не совсем понимая, что он делает, Снусмумрик поднялся по ступенькам на крыльцо. Вторая перекладинка привычно скрипнула. Этот скрип словно ударил по душе калёным хлыстом, и, желая отогнать от себя навязчивое «не успел, не успел», бродяга рванул на себя крест-накрест перебившие входной проход доски. Доски поддались неожиданно легко для такого рывка, так что Снусмумрик свалился с крыльца, а неудачно схваченная доска пребольно ударила по локтю.
Поморщившись от боли, Снусмумрик бросил доски и, вновь взобравшись на крыльцо, толкнул дверь.
***
В прихожей было пыльно и скучно, словно нерадивые хозяева не убирались несколько недель. Скинув с уставших плеч рюкзак и швырнув его в тёмный угол, Снусмумрик, словно подброшенный пружинами, рванулся вверх, на второй этаж.
Никого!
Двери распахнуты, причём одна висит на нижней петле, ветер играет на полу стружками и клочьями бумаги. И ни одного случайно залетевшего воробейки, ни одной мухи, столь милых сердцу вернувшегося домой путешественника.
Стоя посреди узкого коридора, бродяга неожиданно ощутил, что он совершенно одинок, и то одиночество, которым он втайне наслаждался, убредая зимой далеко за горы, не шло ни в какое сравнение с липким, чадящим страхом, распространяющим холод из сердца во всё тело. Он был абсолютно один, вокруг не было ни души, и это его пугало; он бы отдал всё, что можно, лишь бы рядом оказалась живая душа.
Неожиданно Снусмумрику припомнились погожие летние деньки, когда он, года два назад, поневоле стал приёмным папашей для ребятишек, таких же бездомных, как и он сам, только ещё не вполне осознавших всю неброскую прелесть такого существования – да и не приспособленных к нему в принципе по причине малого возраста. И тогда эти два или три дня, когда ему приходилось досматривать и кормить скудной едой несмышлёнышей, казались ему вечностью. В тот момент, когда он неожиданно даже для себя осознал всю неумолимость падшей на его немытую голову ответственности, Снусмумрик и подумать не мог, что будет с тоской вспоминать те дни, когда какой-то малыш, дёргая его за рубашку, умолял его научить делать кораблики. А он, уже уставший от этого приставания, стряхивал с пальцев мыльную воду (зачастую эти настойчивые просьбы имели место быть во время стирки) и проводил мыльной пятернёй по мордашке прилипчивого малыша. Тот смешно отпрыгивал и тёр глаза, а остальные смеялись. И Снусмумрик смеялся.
«Как же мои приёмыши теперь? – Снусмумрик вздохнул, вспомнив, что их взяла к себе знакомая семьи, старая девица, жившая на дальнем краю долины. – Живы ли?..»
***
Подавленный, он спустился на кухню. Там всё было как обычно: шкафчики на стенах закрыты, в мойку свалены тарелки, на плите блестит чайник. Выглядела эта будничная беспорядочность так, будто все обитатели дома ушли неожиданно, а кто-то другой забил дом позже – эта семья никогда не прибивала доски столь неаккуратно, что они срывались от первого удара.
На тарелках устрашающими усами топорщилась чёрная плесень, а на столе сидела, бравируя не менее внушительными усищами, толстая крыса чуть не в половину Снусмумрикова роста, внимательно разглядывавшая вторгшегося в её владения незнакомца блестящими глазками.
– Хой! – крикнул Снусмумрик и замахнулся на неё первой подвернувшейся кружкой – он не боялся крыс, но передёргивался при одном их виде. Из кружки вывалился таракан. Крыса замаха и окрика, как и следовало ожидать, не испугалась. Лишь чуть наклонила голову и сложила лапки на брюхе.
– Так ты, стало быть, Снусмумрик, – сказала она, не утруждая себя вопросительной интонацией.
– Снусмумриком в этом доме могу быть только я, – раздражённо огрызнулся, что на него было не похоже, бродяга и поставил кружку на полку, – но почему здесь творится такое безобразие?
– Ты про это? – кивнула на заколоченное окно крыса. – Тю, здрасте вам! Съехали твои, три месяца как съехали. Одна я осталась, да мои родичи. Никто более, кроме родни фрау Крысы.
– Как съехали? – У Снусмумрика опустились руки, а ноги перестали быть надёжной опорой, и он уселся на колченогий табурет.
– Да из-за того, что реку отравили, – погрустнела фрау Крыса. – Сказывают, у истока что-то в реку выплеснулось, и оттого все рыбы повымирали. Такое было – жуть. Все пить боятся, подходить близко боятся. Всё тучи висят. Деревья засыхают, в начале весны-то! Вот и уходить стали понемножку. Через неделю все перевелись.
Внутри будто обрушилась какая-то стена – с шумом, с плеском обрушилась всей своей кладкой со скалы, прямо в пенящуюся у подножия утёса воду. В глазах помутилось, и не сразу Снусмумрик сообразил, что это подступают слёзы. А когда понял, то стиснул покрепче зубы, чтобы не давать воли чувствам.
– И совсем-совсем никого, кроме нас, нет? – Снусмумрик достал трубку, так как нахлынувшая на него страшная информация обострила давно тлеющее желание закурить. Фрау Крыса строго зыркнула на него круглым глазом.
– Спрячь свой табачище, милок. Потом курить будешь. Ты меня лучше послушай, что я скажу. – Снусмумрик навострил уши. – Уходи отсюда, да поскорее. Нашу долину теперь Стылой долиной называют. Никто больше тут жить не будет. Только мы, крысы – нам-то яды нипочём. А тебе ни к чему. Ты молодой, тебе бродить не в тягость. Может, и найдёшь своих…
– Хорошо, фрау Крыса, – бесцветным голосом прошептал бродяга.
Фрау одобрительно улыбнулась не очень приятной улыбкой и неторопливо ушествовала под стол, волоча за собой длинный голый хвост.
***
– Вот я и вернулся, – сказал сам себе Снусмумрик и прижал холодеющие от необъяснимого страха ладони к щекам. Щёки были горячими.
Крест-накрест прибитые доски бросали на стол причудливую тень. На столе лежала бумага с какими-то расчётами; Снусмумрик бессознательно мял её пальцами левой руки, правой стягивал с вихрастой головы верную шляпу.
И запоздало смутно припомнилось, что ещё два месяца назад он слышал об отравленной на севере реке, гибели растений и массовом исходе населения от её дельты и близлежащих районов. Вот только тогда не придал этому значения…
***
Уже выйдя на удручённую высохшую улицу, поправляя на плече рюкзак, Снусмумрик обнаружил, что всё ещё держит в кулаке листок с расчётами. Он хотел разорвать его, но сдержался: сложил из бумаги кораблик и, присев около реки на корточки, осторожно опустил его на воду. Одинокое бумажное судёнышко заскользило к западу по блестящей воде.
Снусмумрик посмотрел на своё отражение в мутной, несущей заразу реке – словно превратившейся в заражённый сосуд, разносящий отраву по всему организму. Увидел своё лицо на удивление отчётливо – каждую веснушку на щеках (они всегда высыпали ранней весной под греющим скуластую мордашку первым солнцем), каждую ресницу. А рубашка вкривь висит – разодранная до локтя, старая рубашка…
И тут ком постепенно разгладился, ушёл из горла, вновь возникло желание вдохнуть полной грудью. Снусмумрик, взглянув на реку в последний раз, невесело улыбнулся своему отражению и, словно боясь раздумать, направился по тому же пути, по которому ещё час назад бежал, замедляя шаг и боясь увидеть то, что было за поворотом – покинутое жильё, остов дома. На них он не обернулся ни разу.
Пускай река была заражена.
Пускай на её берегах остывали мёртвые рыбы.
Пускай дом был пуст, а долина онемела и оглохла.
Пускай.
Но он, Снусмумрик, был жив. А живым на пепелище не место.
***
…За Стылой долиной, на одном из склонов гор, брёл по горной тропинке оборванный бродяга. Хмурился, поправлял шляпу, спотыкался, поддёргивал ремни рюкзака со скудными пожитками, изредка вытирал грязным кулаком злые слёзы.
И тут выглянуло из-за склона солнце, швырнуло в невольно плачущие глаза горсти лучей, мигом высушило слёзы – да так неожиданно, что оборванец зажмурился и остановился.
Выпорхнула из-за кроны дерева бабочка – причудливо раскрашенная, словно палитру из чёрного дерева красками забрызгали. А за ней вылетела вторая, третья. Подлетели они к остановившемуся путнику, облетели его, а первая, видать, самая смелая, на шляпу уселась.
Поднял ясные карие глаза Снусмумрик, провожая полёт двух бабочек, и рассмеялся. Звонко, словно чистый горный родник.
12.09.2013 | |
|
Портал 
Пт 09 Янв 2015, 02:21 автор Нэй
