Навеяно чисткой ботинок, которые сначала носила сестра, потом мама, теперь их ношу я - и за всё это время приходилось только менять набойки.


Посетитель в музее пробует выставить свои
ботинки как экспонат.
– Сначала эти ботинки носил мой отец. Потом
их носил я. Потом мой сынишка играл с ними,
называя их лодками. Потом, верите ли, мне снова
пришлось их носить. Теперь вы видите, что это
действительно уникальная вещь…

Из французского фольклора


Не всегда весело, что у тебя отец – сапожник. Только выбежишь поиграть с ребятами, только влезешь на забор, а красноносый папаша выглядывает из-за двери сараюшки, служащей мастерской, и кричит:
– Эй, Бофур, глаза шальные! Марш сюда, почисть сапоги, скоро заказчик придёт! Да поживее – за косы оттаскаю!
И сидишь потом на крыльце, наводишь салом красоту на заказные сапоги, смотришь на ребят, обсуждающих, как бы получше за яблоками, что у кабака растут, пробраться, и умираешь от скуки. А отлучиться нельзя – глядишь, и впрямь за косы оттаскает, не посмотрит, что собственный сын.


Фобер, отец Бофура, один из лучших ногродских сапожников, чьи ботинки всегда носились долго и мокли медленно, имел недостаток весьма существенный. Он, к сожалению, был горький пьяница, и оттого деньги, и всегда в их домишке не особенно большие, редко грели душу. Из заработка добрую половину – в праздничные дни, бывало, и вовсе две трети! – Фобер без зазрения совести пропивал и приходил домой на четвереньках. А назавтра, злой и невыспавшийся, уже снова, как всегда, посвистывал и подбивал на каблуки чьих-то опорок свежую дратву.
Будь жива мама, от которой Бофур, внешне – вылитый отец-северянин, унаследовал неистребимую веселость и беззлобный нрав, возможно, достаток в семье был бы не таким скромным. Но мать отдала небесам душу давно, ещё когда Бофур, старший из двоих детей, под верстак пешком ходил, а младший братишка был и вовсе мелкотой. Так что жили ребята в угрюмой напряжённости, по праздникам не запирали дверь на засов и волей-неволей донашивали одежду за отцом.
И временами братишки убегали к югу: мимо синегорских городов часто проходили странники, бывало, что и целыми семьями – запастись едой, питьём да одеждой. Любопытному Бофуру всегда неймелось: что же там, далеко за туманными вересковыми холмами?
Странники – люди добрые. Да, чаще всего это люди. Улыбаются при виде шустрых маленьких мальчишек, к костру подсадят, накормят своей нехитрой едой, а то и споют какое-нибудь чудное сказание. Посмотрят на обтрёпанных братишек, вечно цепляющихся за чьи-то пояса – и вспомнят семью, детей, что остались на востоке, в озёрных городах.
Нет-нет, да и спросят: «А по дому, небось, скучаете?»
Ребятишкам от этих слов становилось чуточку стыдно. А потом они, дождавшись другого отряда, возвращались домой. Отцу, конечно, наплевать, что у него дети есть, а всё равно жалко, что один живёт. Правду говорят, что не понять другому народу нрава горца; всегда его домой тянет – и пусть дом этот холодный, голодный, вечно хмельной и нерадушный. Всё равно ведь дом.


Когда есть братья, мать или отец, редко-редко приходиться раздобывать на базаре что-то из одежды. Гораздо хуже, если предыдущий владелец одежды аккуратностью не отличался – а Фобер этим сильно грешил.
Хорошо, что жили они в районе, где селились преимущественно ремесленники, полубеднота, и никто не смеялся с того, что Бофур вечно ходит в отрепьях. Да и двоюродный брат Бифур, чья мать-фермерша приходилась Фоберу старшей сестрой и давно прекратила с ним всяческое общение, нет-нет да и принесёт тайком то рубашку, то варежки. Он был столяр, и именно в его мастерской Бофур узнал, что есть игрушки не только обычные, вроде какого-то мусора, но и хорошие, вроде птиц с шевелящимися крыльями – только за шерстяную нитку потяни. Бифур, уже взрослый к тому времени, бывало, покупал со своей выручки что-то сладкое для двоюродных братишек – так что всё было вполне обычным. Все так жили.
Только вот с одним нельзя было смириться. С ботинками, а вернее, с их отсутствием.
Кто провёл своё детство в горах, где лето короткое, а зимы ледяные, коркой покрывающие склоны, тот понял бы отчаяние Бофура.
Ботинки – это жизнь. Без ботинок нет ни почёта, ни свободы. Не пролезешь на горные уступы за растущей на склонах полынью, как какой-нибудь горный козёл, и не спустишься вниз, в подгорные долины, чтобы поглазеть на людских мастеров и послушать их странное нестройное пение. А уж как снег выпадет, так и вовсе хоть вой, хоть умирай. Сидишь на окне, слушаешь, как стучит молотком отец, время от времени неохотно слезаешь, чтобы достать гвозди – больно весело… И Бифура нет, и ребята на улице играют. Им хорошо, у них есть сапоги...
У Бофура никогда не было хороших ботинок – хотя бы потому, что делать их было не из чего. Материал на обувь приносили заказчики, а вымеривали они тщательно, и обрезков хватало разве что на то, чтобы смастерить тюрьму для комара. Стоили кожа и резина дорого, и Бофур иногда надевал отцовские опорки. Да что с того? Далеко всё равно не пройдёшь, бегать не так уж просто, и порваны уже несколько лет…
Фобер, бывало, умудрялся по полгода ходить на деревяшках, но и они не были вечными.
Что уж о детях говорить…
Так что Бофур всегда радовался приходу лета, когда можно было с самых ранних дней месить ногами грязные окраинные лужи.


Поговаривали, что иногда весной в Синие горы наведывается сам Таркун, человек с посохом, и никто никогда не знает, кому он покажется на глаза. Когда Бофур был совсем маленьким, он, бывало, мечтал: вот увидит Таркуна и попросит у него ботинки. Но когда поднабрался ума, понял – всё это если не брехня, то, во всяком случае, сказки и выдумки. Зачем Таркуну замазанный углём Ногрод? Разве что послушать матерную брань на базаре, известную на все горы. Или утопиться в овраге за фермами. Бофур знал, сам чуть однажды не шлёпнулся в чёрную жижу, когда за лягушками для утят фермерши забрался. Еле-еле вылез, за траву ухватившись. И руки чёрные были, и штаны. Еле отстирал их, а потом ещё ждал до вечера, пока они высохнут. Ой, нахлобучка была от папаши…
Летним воскресным деньком Бофур, совершенно не думая о Таркуне, играл на краю базара, за лотком с картошкой и овощами, с ножичком Бифура. То бросит, то подкинет, то в дерево замахнётся. Такое занятие никогда не надоедает мальчишке.
– Эй, малый!
Торопливо подхватив ножик и спрятав его за пазуху, побоявшись, что кто-то расскажет дома о его баловстве с оружием, Бофур поднял глаза и почувствовал неимоверное облегчение. Старик нездешнего вида в серебряном шарфе – только и всего! Наверное, опять кто-то из странников, тех забавных людей со своими страхами и мечтами, так не похожими на страхи и мечты ногродцев.
– Скажи-ка, где тут сапожник Фобер проживает? – спросил старик, добродушно улыбаясь и опираясь на свою палку.
– Он мой батька, – ответил Бофур и немножко стушевался – старик, хоть и сильно потёртый временем и дорогой, рядом с ним, оборванным, лохматым и босоногим, выглядел королём.
– Это ещё лучше, – задумчиво произнёс странник, особенно к Бофуру не обращаясь. – Отведи меня к нему – у меня заказ. Заплачу вперёд.


За те четверть часа, что Бофур вёл старика по узким улочкам Ногрода, причудливо переплетающимся между собой, мнение о страннике у него значительно повысилось, чтобы не сказать – поднялось до высоты сосны. Рядом с ним Бофур чувствовал себя под защитой – так не бывало с того времени, как умерла мама. И чем больше он осознавал это, тем сильнее сиял, как начищенный медный таз.
– Значит, ты его старший сын? – спрашивал старик. Разговор завязался как-то сам собой, без особенных усилий, и лился, как горный родник.
– Да, – отвечал Бофур, украдкой трогая пальцем посох – красивая штука, удобно, поди, с такой расхаживать. – У меня младший братишка есть. А ещё Бифур, но он двоюродный, столяр.
– И что же он столярничает?
– Он делает игрушки.
– Уж не те ли знаменитые синегорские игрушки, которые славятся до самого Севера?
– Может, и они… – Бофуру стало стыдно, что за столько лет он не поинтересовался у кузена, куда он продаёт свои изделия.
– Что же ты за сапожник такой, когда босой ходишь? – указал старик концом палки на ноги Бофура.
– А где деньги взять? – развёл мальчишка руками.
– Твой отец же лучший мастер.
– Он пьёт. – И Бофур не удержался, чтобы не добавить язвительно: – Как сапожник.
Было слышно, как старик скрипнул зубами.
– А разве твоя мать его не ругает?
– Нет мамы, – опустил голову мальчик.


Странник не стал уходить из душной сальной мастерской, а присел на приступку около входа и молча наблюдал, как работает сапожник. Смотреть за его ловкими руками было нескончаемым удовольствием – вот только огорчало то, что пальцы Фобера едва уловимо дрожали. Но если не считать этого, могло показаться, что около заваленного обрезками кожи верстака колдует волшебник: настолько неуловимы были выработанные годами движения, настолько ловко двигалась нескладная фигура…
Из-за печки с любопытством выглядывал маленький круглолицый мальчуган, вымазанный сажей. Свет огарка свечи выхватывал из полумрака уголка огненно-рыжую прядь, выбившуюся из-под шапочки. Судя по всему, большие люди были в мастерской редкостью, и малыш пользовался возможностью как следует поесть заказчика глазами. Старик не обижался – пускай смотрит, если нравится.
Старший сидел на лавке и натирал куском старого сала чьи-то ботинки огромного размера – они могли бы служить вёдрами. Он старательно делал вид, что поглощён работой по самые кончики косичек, но озорной взгляд нет-нет, да и скользил воровато по чудному посетителю.
«Эх, малый, – думал старик, – что же за жизнь у тебя? Сердце у тебя весёлое, к миру тянется, а что ты видел? Пьяница-отец, проклятье и горе семьи…»
Фобер окончил работу. Оглядел ботинки со всех сторон, постучал костяшками по подошве и взглянул на заказчика.
– Прикажете начистить или как?
– Пожалуй, да. – Старик встал, подошёл к сапожнику и взял у него ботинки. – Только мне надо поговорить с вашим сыном.
– Бофур, заказчик зовёт! – крикнул Фобер, но тот уже и безо всяких напоминаний стоял у двери, придерживая её перед посетителем.


За дверью старик стал ещё серьёзнее.
– Скажи, ты счастлив? – без тени улыбки спросил он сына сапожника.
– Почти, – кивнул мальчуган.
– Говори правду.
– Ну… – Бофур зажмурился и вцепился в собственные волосы, борясь с искушением. – Я счастлив, – немилосердно соврал он.
Старик неодобрительно покачал головой и ушёл, постукивая узловатым посохом по камням мостовой. Подавленный Бофур вернулся в мастерскую.
– Ну что он? – окликнул его отец.
– Да ничего, – вяло отозвался Бофур и сел прямо на пол, прислонившись лбом к печке. Почему он такой раззява… Можно было бы попросить хотя бы старые сапоги странника – он же видел, что они ещё держатся. Так нет – по дурости своей останешься босой. Ну, нечего пенять.
Подобрался на корточках братишка и, шмыгая носом, затеребил его за косу.
– Слушай… Это волшебник был. Таркун.
– Заливаешь, – буркнул Бофур.
– Не заливаю. – Глаза малыша расширились. – От точно такой, каким я его представлял. И шарф, и палка. И старый-старый. И лицо оченно светлое.
Памятуя, что братишка обладает совершенно непредсказуемым воображением и славится неожиданностью суждений, Бофур с интересом посмотрел ему в глаза.
– Правда. – Братишка умоляюще посмотрел на него. – Поверь мне.


Бофур почти что летел по ногродским переулкам, чувствуя, что от него уходит какой-то шанс. Какой – он и сам не мог себе объяснить, это было лишь на уровне подсознания… но шанс!
Он махнул по всему Кузнечному, пробежал по торговой площади, прыгая прямо через лотки с товаром, одолел половину Южного тракта – словом, по всей той дороге, по которой шли путники. Неужели старик ходит так быстро?
И он нашёл его. Старик сидел на окраине, за городской стеной, возле большого валуна, а над ним чирикал воробушек.
– Так и знал, что ты прибежишь, – улыбнулся он запыхавшемуся Бофуру. – Говори! Я приду сюда в другой раз не скоро, а время зовёт.
– Если мне чего не хватает, так это обуви, – выдохнул Бофур заранее приготовленную и много раз обдумываемую фразу и посмотрел на странника: что тот скажет на такую дерзость?
Но тот улыбнулся ещё шире и протянул ему те самые ботинки, которые час назад мастерил Фобер.
– Так и думал, что ты их попросишь, – сказал он. – Носи их долго.
– Но зачем мне новые? – Бофур стушевался, он переминался с ноги на ногу, прижимая неожиданный дар к груди. – Дали бы свои…
– Я и в своих дойду. – Старик встал и обернулся в сторону юга. В этот момент он действительно походил на волшебника, героя древних сказаний, обрывки которых дошли до Бофура ещё в младенчестве. – Пройдут годы – а ты будешь носить их и поминать старика отца и взбалмошного деда добрыми словами. Расти, чиж…
И направился вниз, по горной тропе, поросшей сухим вереском.
А Бофур долго ещё стоял посреди дороги, совершенно счастливый, обнимающий долгожданный дар, и махал старику до тех пор, пока его длинная фигура не растворилась в паре, поднимающемся от чёрной и грязной, но такой родной земли.


Правду сказал Таркун – а в том, что это был он, Бофур убедился в скором времени.
Ботинки были ему верными приятелями и соратниками не год и не два. Они были на нём, когда он мастерил после смерти отца обувь для братишки. Они были на нём, когда он лазил в шахту, где был и откатчиком, и забойщиком; где падал, расшибался, вставал, перевязывал обрывком рукава сломанные пальцы и снова упрямо лез в чёрные угольные недра. И тогда, когда он провожал Бифура на войну и после встречал его – замученного, исхудавшего, больного. И тогда, когда шёл в поход, где наравне со всеми голодал, замерзал, промокал под дождём до нитки, боролся, терял надежды и снова обретал их, падал на грязную, пропитавшуюся кровью землю и поднимался с неё, упрямо отгоняя липкий, забирающийся в самое нутро страх.
Но всегда, когда было холодно и пусто, Бофур знал: хорошо, что постыдно исчез тот вечный холод телесный, который был неизменным спутником почти всего оборванного детства.
И теперь Бофур понимает, что когда подрастёт его сынишка с такими же ясными, как у отца, живыми глазами, уже начинающий ходить и с интересом тянущийся к отцовской кирке, баловень стареющего дядюшки Бифура, который с трогательной заботливостью нянчится с ним и делает для него игрушки, – ботинки, сделанные дедом и подаренные Таркуном, перейдут к нему.
Пускай он знает, как это хорошо – когда ноги не режет щебень.