Нэй Душа психушки
Сообщения : 6281 Активность : 1264 Дата регистрации : 2011-04-04 Возраст : 25 Откуда : Из Высокого.
| | Swan Song | |
В легендариуме Толкина упоминается поход на Морию с целью, собственно, отбить эту самую Морию. Сказано о нём непростительно мало. Попытка отобразить последние минуты жизни оставшейся части отряда. Музыка: Виктор Цой - ЛегендаОри понимал, что они не спасутся. Все пути были давно отрезаны: снизу – вода, сверху – каменные потолки цитадели, а в коридорах – стража. Летописец понимал, что должен зафиксировать царившую безнадёжную обстановку в книге, но не было сил даже поднять перо, не то что покрывать лист прыгающими от мути в глазах буквами, наползающими одна на другую. Из-за того, что он зачастую писал в темноте, при свете слабо пробивающейся в чертог луны, у него сильно упало зрение, и теперь он слабо различал даже противоположный угол помещения; не помогало и то, что он впал в совершеннейшее уныние. Прошло три дня, как он в последний раз оставил на истлевающих страницах последнюю запись, и два дня, когда он ел сухарь. Другой еды не оставалось, но Ори не хотел есть: глотать плесень, на которую даже мыши не позарятся, было выше его сил. Снизу доносился какой-то гул, от которого вибрировал пол. О природе его происхождения Ори не знал, да и не горел желанием знать. Его терзали боли в ноге. Не так давно, может, неделю назад, он со спутником, старым лекарем и верным другом Оином, спустился вниз – посмотреть, высоко ли поднялся уровень подземной реки. Ори не удержался тогда на скользком берегу и ухнул в чёрную мутную воду. Погрузился по уши, в нос и горло хлынула ледяная вода, мгновенно застучали зубы. Оин прыгнул вслед за ним, не раздумывая, и ловко подсадил к берегу. Но когда Ори, даже перепугаться толком не успевший, выкарабкался на осклизлый камень, лекарь неожиданно взвыл. С перепугу младший товарищ не сообразил, с чего это, но Оин сам сказал; вцепившись ногтями в белёсый подземный мох, наваливаясь локтями на камень, просипел: - Подземная… того… тварь… Уходи… Но Ори не сразу сообразил, что надо уходить, и провожал медленно сползающего в воду Оина взглядом расширенных глаз до тех пор, пока его последний крик не замер под чёрными сводами и не мелькнули в последний раз кончики его пальцев над маслянисто-тёмной водой. Вернувшись, Ори забрался в уголок, открыл летопись, проставил число и, брызгая чернилами и роняя на пергамент слёзы, написал: «Глубинный Страж утащил Оина в воду». - Ори! Ты же раненый! Только после этого тревожного оклика парнишка заметил, что из его распоротого сапога течёт кровь: видно, на обломок камня напоролся, когда выбирался. И теперь, ввиду отсутствия порядочной еды и соответствующих условий, он едва мог стоять и лежал на полу, подсунув под голову руку и рассматривая лежавшие у носа камешки. Записывал он теперь редко, от случая к случаю, один раз впал в забытье и не держал перо два дня, пока кто-то насильно не влил ему в рот, едва разжав зубы, немного воды. Дверь хрустела под напором извне. Отступать было некуда. Те немногие, кто ещё стоял на ногах и держал оружие, были хмуры и сосредоточенны. Голод и холод доводят до почти полного равнодушия – никто не потрудился хоть как-то спрятать трупы умерших, и они лежали, беспорядочно сваленные в углу, а по ним сновали крысы – те крысы, которых ещё не изловили. Что-то щекотало лодыжку раненой ноги, и Ори, скосив глаза, увидел, что одна из крыс обнюхивает его пальцы и явно нацеливается попробовать их на вкус. - Чу, гадина! – испугался Ори и отдёрнул ногу. Крыса мигом скользнула к стене и растворилась под осыпавшимся песком, а летописец, проводив её взглядом, подумал, что если он не умрут, крысы обглодают его заживо. Хотя вряд ли кому придутся по вкусу его кости… Ори взвесил на руках, в запястьях которых явственно проступали жилы и вены, оплетающие тонкие кости, тяжёлый фолиант. - Запиши про это, - мрачно кивнул кто-то на дверь. В щели уже просовывались острия копий. Юный летописец, промычав что-то невнятное, выгреб из-за камня чудом уцелевшую чернильницу с остатками чернил, кое-как поднялся с корточек, приняв сидячее положение, обмакнул кончик пера в тёмную смолу – и по пергаменту поползли, спотыкаясь одно об другое, полные безнадёжности слова. Дверь шаталась, цепляясь последними скобами. Бросив на неё взгляд, Ори в последний раз обмакнул в чернила перо и выцарапал – рука предательски поползла в сторону: «Они идут». Это было последнее, что он мог сказать. Рукопись, заполняемая несколько лет, была окончена. Ори обнял её, потёрся щекой о корешок и вздохнул: а вдруг никто не узнает об этом поражении и не прочитает тех строчек, в которые он вкладывал последние клочья разорванной своей души? До затуманенного сознания донёсся препротивный скрежет и хруст. Ори понял, что противник проломил ворота и ворвался в залу, и отполз за колодки: драться он уже не мог. Да и какая была от него польза, когда он и оружие в руках держал всего-то раза четыре за всю недолгую жизнь? Оторвавшись от пергаментной желтоватости листа, он увидел, что две трети бойцов уже лежит на полу: кого пригвоздила к камню стрела, кого настиг кривой клинок. Что-то больно ударило по голове, и Ори отвлечённо догадался, что его задело стрелой. Зачем-то он снова открыл книгу, перечёл последние строчки; чернила не успели высохнуть, и их отпечатки темнели на другом листе. С носа на край листа капнуло несколько капель крови. Ори попробовал утереть их, но вышло плохо – только размазал, да так, что несколько слов уже и не различить стало. Перевернул на начало. Вот они, одни из первых строчек, которые он не писал, но прекрасно знал того, кто писал их, и позже схоронил вместе с товарищами под камнями… Ни горести, ни печали – только усталость сочилась из них. Ори грустно улыбнулся, вспомнив, как они прорывались в галереи. Звенел металл, визжали стрелы… Как сейчас – вот только бойцов было больше. Со странным чувством он торжественно закрыл фолиант, прижал его к груди и выбрался из-за колодок – одной рукой опираясь на пол, волоча ногу. Его мутному взору открылась панорама побоища. В живых остался с десяток, а ещё час назад их было сорок девять. Ори медленно выпрямился. Один из противников, заметив его, нацелился на него дротиком. И глядя на точку света, замершую на острие иглы, Ори поднялся и запел. Сначала он пел слабо, но к третьему куплету его голос набрал силу, окреп. Ему было тяжело стоять, кто-то метнул в него кинжалом, но промахнулся, хоть и задел плечо; на разодранную одежду текла кровь, а Ори, жизнь из которого истекала тёмными каплями, не прекращал петь, запрокинув голову и словно приглашая кого-то рубануть по беззащитной шее. Не отличающийся красотой по жизни, а ныне ещё и исхудавший, раненый, грязный, в этот момент он был прекрасен. Уцелевшие бойцы, слыша это, подобрались поближе к нему и уже не отходили. И, падая, они чувствовали каждой клеткой засыпающего тела какое-то затаённое ликование: они погибали за свой народ, погибали не под хриплые команды противника, а под песню – несмотря на тоскливый мотив и горький смысл, которым истекало каждое слово, - жизнеутверждающую. На четвёртом куплете Ори вспомнил легенду о лебеде, о гордой белой птице, которая не поёт при жизни, но при смерти исполняет самую щемящую, самую пронзительную из всех песен, которые когда-либо растворялись в небесной вышине. И никто не может рассказать о том, что будили эти напевы в душе, какие струны задевали… Ори чувствовал, что ослабевает, выплёскивая из себя силы вместе с надрывным пением. Во рту набиралась кровь, и её приходилось сплёвывать. Летописец прислонился к колодке, ещё крепче вцепляясь в рукопись, изрубленную и забрызганную кровью, не только его, но и кровью тех, кто бился рядом, не давая никому подобраться ближе к маленькому летописцу, в котором ещё таилась жизнь, в котором было больше жизни, чем во всех других, взятых вместе. Когда он заканчивал вторую строфу пятого куплета, у его ног, недоумённо вскинув брови и улыбаясь, упал последний из их отряда, пронзённый клинком. Собрав последние силы, усилием воли заставив себя открыть глаза, Ори, силясь отогнать от себя неуклонно наползающую тёмную пелену, сглотнул солёную кровь и на последнем пределе лёгких, давно не вдыхающих свежести ветра, пропел последние слова. И даже когда несколько стрел пригвоздили его осевшее на пол тело к колодке, а последний звук лебединой песни навеки замер в вышине теряющегося во мраке потолка, исхудавшие пальцы так и не выпустили намертво прижатую к залитой кровью груди летопись. | |
|
Пт 18 Окт 2013, 17:25 автор Йу